Истина состоит в том, что когда я сажусь писать очередной текст, это превращается в пытку. Слово за слово, мысль тянется за мыслью, притягивая за собой еще мысли, несущие на закорках еще мысли, а за ними тянется маленький фургончик, рамы в окошках которого аж трещат под напором пытающихся высунуться мыслей. Острые, болезненные, социальные и все, абсолютно все Очень Важные. Одна за другой вламываются на страницу, превращая структурированный текст в осатаневший хоровод, каждый участник которого, надрывая глотку, вопит о собственной исключительности бессвязными звуками, давно уж потерявшими всякое сходство с человеческой речью.
И я, как Золушка, сортирую Очень Важные мысли, все, без сомнения, остро социальные, раскладывая по коробам да баночкам, распределяя, что куда. Каждая заслуживает своего текста, чтоб ей было, в какую сторону раскручиваться, а не ворочаться туго свернутым рулоном посреди одного предложения.
Искалеченное чудовище с вырванными из тела кусками мяса и требухи елозит окровавленной своей плотью по странице, демонстрируя беспощадную эффективность прагматичности в сравнении с звенящей хрупкостью художественного замысла. Да вызывая неодолимое желание пристрелить того, кто такое сотворил с приличным, в общем-то, текстом. Без жестокости, но как можно быстрее, чтобы пресечь, прекратить, предотвратить. Вынести беспокойные мозги небезызвестного доктора Ф. Как тот сор из избы на потеху толпе, охочей до мягких, заботливо перемешанных пулей мозгов. Легких в употреблении, усвоении и отправлении.
И вот, посреди всей этой комковатой манной каши с душком потенциальной падали стою, застыв колоссом родосским, я. Развожу руками, преодолевая сопротивление предательской разваренной крупы, просто чтобы чем-то занять руки, пока ошалелый глаз щелкает, пытаясь отыскать в молочно-белом горизонте берега, к которым можно было бы пристать и счистить с духовного тела ошметки былой удали, да взглянуть на это самое обрюзгшее тело под ярким светом.
Итогом же статуя сфинкса перед окном скрежещет каменными веками. Я стою и пялюсь на уличные огни и яркие витрины, пока голова не станет пустой и звенящей подобно туземному барабану. А то и новенькому металлическому баку, заброшенному в гигантскую центрифугу. Даже единственная буква, попав в такой крутой оборот, ударяясь о стенки, издает леденящие душу звуки, которые не одной бумаге не доверить. Да и не выдержит она такого, бумага, вопреки мнению особо почитаемых.
Индульгенции выдерживала, а вот этого протяжного, искаженного, словно пропущенного через сбоящий эквалайзер, звука поезда – нет. Нет таких букв, способных выстроиться подобный в звук. И не будет. Статуя, то есть я, непослушными каменными пальцами молотит по клавиатуре, рассыпая по тексту шуточки да культурные отсылочки, перемежая выпадами и финтами, щедро сдабривает сахарной пудрой и маковым зерном бессознательный антропологический ужас.
Ибо если бог есть, и смотрит он на мир в том числе и моими глазами, то ничего, кроме адского пламени он нам уготовить не может ни при каких обстоятельствах. Потому как, прости господи, как же крупно мы все облажались.
И я, как Золушка, сортирую Очень Важные мысли, все, без сомнения, остро социальные, раскладывая по коробам да баночкам, распределяя, что куда. Каждая заслуживает своего текста, чтоб ей было, в какую сторону раскручиваться, а не ворочаться туго свернутым рулоном посреди одного предложения.
Искалеченное чудовище с вырванными из тела кусками мяса и требухи елозит окровавленной своей плотью по странице, демонстрируя беспощадную эффективность прагматичности в сравнении с звенящей хрупкостью художественного замысла. Да вызывая неодолимое желание пристрелить того, кто такое сотворил с приличным, в общем-то, текстом. Без жестокости, но как можно быстрее, чтобы пресечь, прекратить, предотвратить. Вынести беспокойные мозги небезызвестного доктора Ф. Как тот сор из избы на потеху толпе, охочей до мягких, заботливо перемешанных пулей мозгов. Легких в употреблении, усвоении и отправлении.
И вот, посреди всей этой комковатой манной каши с душком потенциальной падали стою, застыв колоссом родосским, я. Развожу руками, преодолевая сопротивление предательской разваренной крупы, просто чтобы чем-то занять руки, пока ошалелый глаз щелкает, пытаясь отыскать в молочно-белом горизонте берега, к которым можно было бы пристать и счистить с духовного тела ошметки былой удали, да взглянуть на это самое обрюзгшее тело под ярким светом.
Итогом же статуя сфинкса перед окном скрежещет каменными веками. Я стою и пялюсь на уличные огни и яркие витрины, пока голова не станет пустой и звенящей подобно туземному барабану. А то и новенькому металлическому баку, заброшенному в гигантскую центрифугу. Даже единственная буква, попав в такой крутой оборот, ударяясь о стенки, издает леденящие душу звуки, которые не одной бумаге не доверить. Да и не выдержит она такого, бумага, вопреки мнению особо почитаемых.
Индульгенции выдерживала, а вот этого протяжного, искаженного, словно пропущенного через сбоящий эквалайзер, звука поезда – нет. Нет таких букв, способных выстроиться подобный в звук. И не будет. Статуя, то есть я, непослушными каменными пальцами молотит по клавиатуре, рассыпая по тексту шуточки да культурные отсылочки, перемежая выпадами и финтами, щедро сдабривает сахарной пудрой и маковым зерном бессознательный антропологический ужас.
Ибо если бог есть, и смотрит он на мир в том числе и моими глазами, то ничего, кроме адского пламени он нам уготовить не может ни при каких обстоятельствах. Потому как, прости господи, как же крупно мы все облажались.
По мне текст немного плотноват, но финал с выходом к экзистенциальному ужасу хорош
ОтветитьУдалитьБлагодарю. Да, есть такое. Только это, что называется, "фича", потому как я такое люблю.
Удалить